Abstrakty
Anna Maroń, «Голубое табу» – тема однополой любви в современной русской драматургии
Изменения в различных сферах общественной жизни зачастую находят своё отражение в литературе. Бывает и так, что современные авторы, нарушая табу, пытаются вызвать резкие эмоции и тем самым повлиять на ожидания и требования реципиентов. Несомненно, одной из таких «запрещённых тем» является мотив гомосексуальности.
Парадоксальным является факт, что в стране, в которой нет разрешения демонстрировать свою нетрадиционную сексуальную ориентацию, современные драматурги не избегают сюжетов, раскрывающих данную проблематику.
Тема однополой любви громко вошла в русскую драматургию вместе с пьесой Николая Коляды Рогатка (1989), рассказывающей историю невозможных отношений между студентом Антоном и инвалидом-колясочником Ильей.
XXI век принёс новые произведения, героями которых являются представители ЛГБТ. Интересным примером является документальная пьеса Сергея Калужанова и Александра Вартанова Гей. Love story (2001-2002), написанная на основе писем и разговоров, помещённых на «голубых» сайтах русскоязычного интернет-пространства.
Гомосексуальная тематика составляет также сюжетную основу пьесы Все оттенки голубого (2013-2014) Владимира Зайцева, в которой драматург представляет историю камин-аута, совершенного подростком перед родителями.
Несмотря на то, что в современной русской драматургии постепенно происходит детабуизация темы однополой любви, тем не менее, произведения, посвящённые этой проблематике, в дальнейшем приобретают звание скандальных.
Anna Tyka, Tradycje „teatru antyliterackiego” Carmelo Bene we współczesnej dramaturgii rosyjskiej
W przygotowywanym wystąpieniu obrałam sobie za cel omówienie tradycji tzw. teatru antyliterackiego (Skoropanova) Carmelo Bene (znanego jako „teatr bez spektaklu”, teatr minorytarny czy teatr mniejszościowy) we współczesnej dramaturgii rosyjskiej, tj. w twórczości Olega i Władimira Priesniakowów, Władimira Sorokina czy Ludmiły Pietruszewskiej. Projekt teatru mniejszościowego wykorzystywał chwyty charakterystyczne dla dekonstrukcji. Bene jako „enfant terrible włoskiego teatru” (Semenowicz) dekonstruował przede wszystkim teksty klasyczne, a bohaterami spektakli czynił protagonistów drugoplanowych (stad nazwa − teatr mniejszościowy) utworów Szekspira, pozwalając im się rozwijać i niejako przejmować kontrolę nad tekstem klasycznym. Włoski dramaturg dążył zatem do uwolnienia swoich bohaterów od konstrukcji tekstu. Zaprezentowane przeze mnie badania pozwolą wskazać istotny związek pomiędzy teatrem antyliterackim Bene a pisarstwem Priesniakowów, Sorokina czy Pietruszewskiej. Należy jednak podkreślić, że dramaturdzy rosyjscy stworzyli własny wariant teatru antyliterackiego, dekonstruując nie tylko bohaterów klasyki światowej (np. Hamleta, Romeo i Julię), ale i postaci historyczne (Lenina, Hitlera) oraz autorów klasyki rosyjskiej (Błoka, Biełego). Można również konstatować, że uczestnicy grupy w „teatrze bez spektaklu” Priesniakowów, Sorokina czy Pietruszewskiej stają się narzędziami w rękach rosyjskich autorów, którzy parodiują w ten sposób współczesny świat, naruszają granice tabu, prowokują, wyrażają bunt przeciwko zastanej rzeczywistości, podważają znaczenie płci kulturowej (zrównanie pierwiastka męskiego i żeńskiego), uwidaczniają kryzys postaci, a co za tym idzie − antropologiczną pustkę.
Грета Ринкявичюте, Травматический опыт героя в пьесе М. Арбатовой «Алексеев и тени»
В статье подробно рассматриваются экзистенциальные параметры вневременного присутствия героев в пьесе М. Арбатовой Алексеев и тени. В этой пьесе пространство, время и место действия проявляют способность к трансформациям, пластичность. Действие пьесы М. Арбатовой происходит в абстрактном символическом пространстве, вне конкретного места. Во время анализа пьесы мы сосредоточили своё внимание на структурных элементах пространственно-временной организации драмы (топосах). В качестве ключевого топоса в пьесе Алексеев и тени был выделен топос Дома, олицетворяющий целый комплекс устойчивых семантических мотивов и воссоздающий определённое мифопоэтическое пространство, в котором живут персонажи. Дом отображает образ жизни и мыслей главных персонажей и является своеобразным индикатором экзистенциального кризиса главного персонажа, следствием которого стало самоубийство. В сопоставлении рассматривается пьеса Сергея Медведева Представление о любви. В результате сопоставления двух пьес было отмечено сюжетное сходство (в обеих пьесах распознается мотив Смерти, который тесно переплетается с мотивом Любви). Исследуется кризисное состояние главного персонажа, детально рассматривается понятие «проблема жертвы» и, как следствие, её связь с травмой.
Лепишева Елена Михайловна, Вариант covid-драмы Евгения Водолазкина
В центре внимания доклада – пьеса Е. Водолазкина Сестра четырех, посвященная пандемии коронавируса. Она органично вписывается в тематическое направление «covid-драмы», возникшее как реакция на беспрецедентную ситуацию мирового масштаба: закрытия целых континентов в связи с угрозой пандемии, пошатнувшуюся систему европейских ценностей (театральный фестиваль «Короно-драма», переход театра в он-лайн формат и др.). На примере пьесы Е. Водолазкина предлагается рассмотреть особенности данных произведений, выделить их «сильные» и «слабые» стороны, наметить перспективу направления «covid-драмы» для истории новейшей драматургии и театра.
Paulina Charko-Klekot, Doświadczenie kobiecości w dramaturgii Natalii Błok
Natalia Błok to młoda ukraińska dramatopisarka, feministka i aktywistka LGBT, której sztuki nagradzane są na wielu festiwalach dramaturgicznych. W swojej twórczości dotyka trudnych i kontrowersyjnych tematów związanych z kobiecością, w tym kobiecą fizjologią i cielesnością. Poszukiwania wolności, autonomii oraz własnego „ja” podejmowane przez bohaterki Błok często wiążą się ze swobodą seksualną, przekraczaniem norm społecznych i obyczajowych. Autorka wciąga swoje postaci w tak kontrowersyjne tematy, jak związki homoseksualne, praca seksualna czy molestowanie, ale podejmuje się także rozważań w kwestii macierzyństwa czy dojrzewania, pokazując, jak mocno zakorzenione w społeczeństwie pozostają patriarchalne wyobrażenia o idealnej kobiecie.
Agnieszka Juchniewicz, Naruszenie tabu a gry językowe w dramatach Olega Bogajewa
Dzięki analizie i interpretacji dramatów Jak zjadłam męża oraz Dawn-way. Sztuka w jednym akcie współczesnego rosyjskiego dramaturga Olega Bogajewa motyw tabu zaobserwowaliśmy przede wszystkim na poziomie leksykalnym i psychologicznym.
Bohaterowie obu sztuk otwarcie mówią to, co myślą, nie licząc się z konsekwencjami. Pojedyncze słowa, których znaczenie jest rozumiane dosłownie, zestawione ze sobą tworzą metafory, nadając wypowiedzi nowy sens. W konsekwencji zmianie ulega proces transgresji (zmieniają się granice, wytyczające normę). W mowie postaci odnajdujemy wiele wyrażeń metaforycznych, które mają swoje odzwierciedlenie w rzeczywistości (m.in. metafora „zjeść kogoś” w sztuce Jak zjadłam męża urzeczywistnia się w momencie, gdy żony chcą zjeść swoich partnerów – całkowicie nimi zawładnąć). Bogajew pokazuje odbiorcy „nietradycyjny” model rodziny, w której nie brak przemocy, znęcania się nad słabszymi. Poprzez machinalne powtórzenia, statyczność akcji, autocytaty, dramaturg pozwala zajrzeć nam w głąb ludzkiej psychiki, oswoić z różnymi osobistymi problemami bohaterów i zrozumieć, że o pewnych sprawach mówić po prostu nie wypada.
Z kolei obok motywów sakralnych, jakie odnajdujemy w sztuce Dawn-way…, autor nie szczędzi również wyrażeń wulgarnych, naruszając tym samym normy obyczajowe i kulturowe. Jego bohaterowie nie szanują tego, co święte, boskie. Bóg nie jest już dla nich nieosiągalnym absolutem, którego trzeba się bać. Motyw profanacji jest próbą zdewaluowania odwiecznych wartości, naruszenia powszechnego tabu. Poprzez desakralizację, błahe podejście do odwiecznych tematów o Bogu, religii czy śmierci, bohaterowie pozbywają się strachu (w komedii Jak zjadłam męża rozbawione kobiety tańczą na grobach). Kluczową rolę odgrywa tu przesiąknięty obscenicznymi wyrażeniami język, będący głównym narzędziem groteski. Przekleństwa są wyrazem buntu przeciwko szablonowym zachowaniom i normom, jakie panują w społeczeństwie.
Katarzyna Wasińczuk, Мир наизнанку. Существует ли табу в современной русской и белорусской „новой драме”? (На материале избранных произведений И. Вырыпаева, В. Сигарева, П. Пряжко)
Referat poświęcony jest twórczości wybranych przedstawicieli współczesnej dramaturgii rosyjskiej (Iwan Wyrypajew, Wasilij Sigariew) i białoruskiej (Paweł Priażko). Celem badawczym jest próba zgłębienia fenomenu tabu w kontekście duchowej problematyki współczesnego „nowego dramatu”. „Nowy dramat” z założenia wymierzony przeciw konwenansom miał bez znieczulenia ukazywać obraz współczesnego świata, miał nie tylko przekraczać granice formy, ale także łamać tematy tabu, wkraczając w sfery problemów przemilczanych. Pełne niepohamowanej rubaszności utwory Iwana Wyrypajewa czy Pawła Priażki wpisują się poniekąd w nurt literatury skarnawalizowanej. Autorzy wykorzystują techniki kontestacji i profanacji nadając swoim utworom prowokacyjny ton. Swoistą szokoterapię przeprowadza również Wasilij Sigariew, reprezentujący hiperrealistyczny nurt „nowego dramatu”. Wydaje się, że główną tendencją współczesnej dramaturgii jest detabuizacja. A jednak całkowita destrukcja tabu nie jest zupełnie oczywista. W referacie podjęto próbę zbadania związków między mechanizmami de-/tabuizacyjnymi a obrazowaniem sfery metafizycznej i sposobami wyrażania doświadczenia duchowego w wybranych dramatach. Wskazano na przemianę pojęcia tabu, a także starano się prześledzić sposoby jego rekonstrukcji oraz celowość przesuwania granic tabu w nowej dramaturgii wschodniosłowiańskiej. Szczególną uwagę zwrócono na użycie przez współczesnych dramatopisarzy strategii desakralizacji, techniki sugestii ekspresji pośredniej oraz operowanie hiperbolą. Analizie poddana została zarówno warstwa treściowa jak i estetyczna utworów.
Сенькова Ольга Фёдоровна, Эстетика молчания в драматургии Гарольда Пинтера
Молчание как отражение внутренней табуированности личности была представлена в работах британского драматурга Гарольда Пинтера и нашла воплощение в создании уникальной авторской технике − "пинтереске". Данная техника помогает отразить внутренние страхи и табуированные установки личности, которая оказалась на пике экзистенциального кризиса. В докладе рассматриваются эстетические составляющие "пинтерески", способы воссоздания табуированного мышления а также прослеживается перевоплощение данной технике в современной драме Мартина МакДонахи.
Grzegorz Czerwiński, Tabuizacja i stereotypizacja doświadczenia etniczności w rosyjskojęzycznej literaturze rdzennych narodów Syberii i Dalekiego Wschodu w okresie sowieckim
Referat dotyczy sposobów przejawiania się tabuizacji i stereotypizacji doświadczenia etniczności w rosyjskojęzycznej literaturze rdzennych narodów Syberii i Dalekiego Wschodu. Materiałem badawczym będzie proza i poezja wybranych twórców buriackich, jakuckich i innych przedstawicieli małych narodów Rosji. Prezentowane badania będą obejmować okres od epoki socrealizmu do pierestrojki.
Липинская Анастасия Андреевна, О неназываемом. Поэтика умолчания в готической новеллистике
Для готической новеллистики (ghost stories) характерны разнообразные фигуры умолчания, ситуации, когда рассказчик отказывается озвучивать какую-либо информацию или просто знает «не всю историю». Это отчасти связано с самой сутью жанра, предполагающего атмосферу тайны и ужаса и некую гносеологическую неопределенность: статус описываемых событий остается проблематичным, предполагается участие сверхъестественных сил, но не исключается ошибка восприятия, влияние суеверий, сон, галлюцинация и пр. Приемы, работающие на указанную идею, многообразны и отчасти зависят от творческой манеры и мировоззрения конкретных авторов. Так, мастера «антикварной» готики играют на неполноте «исторических документов» (разумеется, вымышленных), А. Мейчен отчасти в силу пуританского воспитания избегает прямо озвучивать все связанное с темой девиантной сексуальности (но дает достаточно намеков, чтобы читательская фантазия «сработала за него»). Также возможны случаи, когда речь идет о буквально неназываемом, о явлениях, столь отличных от повседневного опыта, что для них не существует готового языка описания. При всем многообразии подобных приемов и стоящей за ними мотивировки в целом фигуры умолчания могут считаться неотъемлемым свойством жанра готической новеллы.
Кнэхт Наталья Петровна, Новая этика и запрет на изображение насилия в литературе и искусстве
Новая реальность (новая модерность), связанная с цифровой эпохой, характеризуется взаимодействием человека с новой средой – воображаемой, эфемерной, символической. Медиальность становится областью существования современных субъективностей, что рождает новые отношения между человеческим телом, сознанием и режимом смотрения, когда исчезает разграничение между он- и офлайновыми мирами.
После дела Pussy Riot, протестного движения против творчества В. Сорокина («Идущие вместе», «Наши»), преследования Седьмой студии (Кирилла Серебренникова), скандальной истории с фильмом А. Учителя «Матильда» и пр. появляются новые режимы описания дискурсов насилия, указывающие на новую логику политизации тела и контроля, новый биополитический режим.
Искусство, литература, политика приобретают форму перформанса, интермедиального переноса и технологического фланирования.
Насилие всегда стремится реализоваться между двумя полюсами: своего/чужого, легитимного/нелегитимного, хорошего/плохого, системного/антисистемного, когда четкая биполярность приводит к укреплению власти. В ситуации кризиса социальных структур такая биполярность размывается. Возникает неопределенная и парадоксальная форма насилия, которое трудно концептуализировать, т.к. оно часто выглядит немотивированным, иррациональным и даже случайным. Машина насилия через преследования, причина которых малопонятна, проходит по всем социальным стратам.
Антропологический аспект, связанный с исследованием социума, неотделимость современного искусства и литературы от такого контекста наиболее характерна для современного концептуализма. Художник (писатель) улавливает флуктуацию среды, невидимые токи социальности.
Момент моральной необратимости наступает тогда, когда уже невозможно согласиться со злом, которое ранее казалось терпимым. Человек, находящийся в точке моральной необратимости, руководствуется не позитивными, а негативными постулатами. Нет возможности выбора между моделями будущего, ибо на кону смысл, которым наделена человеческая жизнь.
Современная литература, как и все варианты визуальных искусств, значительно удалилась от простого копирования реальности, от формата «картина на стене».
Общественные, политические и технические перемены изменяют человека как антропологический вид. Сфера потребления сформировала у современных людей чувствительность к условиям производства не только вещей, но и образов. Этические гарантии распространяются и на произведения искусства, помещая их в сферу потребления.
Для художника вся окружающая его действительность − объект рефлексии, подражания, преображения. Современное искусство добирается до нервов и мускулов не только исполнителей, но и потребителей. Давление, манипуляция может принимать самые неожиданные формы, превращая безобидного художника в монстра и злодея. Так основа взаимодействия художника с миром объявляется врагом новой этики. Не только художник, но и читатель, и зритель становятся участниками художественного события, захватывающего все человеческое существо, физическое и психическое, − со всеми комплексами, неврозами, страхами и маниями.
В докладе мы попытаемся показать, чем этическая оценка отличается от эстетической, почему многие известные произведения искусства и литературы, искусство акционизма, изображающие насилие, не могут пройти «этическую таможню». Почему этическую оценку сложно пересмотреть, как трудно и долго она меняется и как она связана с коллективной нормой. Художественное переживание − это потрясение, выход за пределы нормы. Как это согласуется с требованием новой этики запрета на изображение насилия и на том, чтобы потрясение не было травматичным?
Marta Zambrzycka, Śmierć, przemoc, seksualność – tematy tabu w cyklach fotograficznych Arsena Sawadowa
Arsen Sawadow to ukraiński malarz i fotograf, jedna z ważniejszych postaci ukraińskiej sztuki współczesnej, przedstawiciel tak zwanej „nowej fali” w ukraińskim malarstwie. W latach dziewięćdziesiątych artysta odszedł od malarstwa w stronę performance’ów, które dokumentował tworząc wielkie serie fotograficzne, w których odwołuje się do estetyki szoku i prowokacji, podejmując tematy tabuizowane zarówno w zideologizowanej i podporządkowanej propagandzie sztuce socrealistycznej jak i pomijane w dyskursach sztuki okresu niepodległości. W referacie omówię trzy cykle, w których artysta podejmuje tematykę seksualności, przemocy i śmierci. Są to: Donbas-Szokolad (Донбас-Шоколад, 1997 Marksizm de Sade (Марксизм де Сад, 1998) i Księga umarłych (Книга мертвих) 2001. We wszystkich pracach Sawadowa tematy tabuizowane analizuję w kontekście kategorii wolności i jako formę intelektualnego rozliczenia z dziedzictwem totalitaryzmu.
Małgorzata Sylwestrzak, Tabu i jego przekroczenie w poezji warszawskiego getta (na przykładzie twórczości Władysława Szlengla)
Tematem referatu jest twórczość poetów piszących w gettcie warszawskim w czasie drugiej wojny światowej. Szczególną cechą poezji gettowej jest jej sprawozdawczość, próba pełnego opisania rzeczywistości getta. Konsekwencją tego jest częste poruszanie w tej twórczości tematów należących do sfery tabu (przykładem tego jest temat współpracy Żydów z hitlerowcami, praca żydowskich funkcjonariuszy policji w getcie). Jako przekroczenie tabu uznać można z kolei działalność kabaretu „Sztuka”, wykorzystującego nierzadko formy humorystyczne do przedstawienia wojennej rzeczywistości i Zagłady. Członkiem kabaretu był między innymi Wałdysław Szlengel, którego wiersze prezentowane były na wieczorach poetyckich organizowanych w „Sztuce”.
Liliana Kalita, Strata późnej ciąży jako temat tabu i doświadczenie traumatyczne (Anna Starobiniec «Посмотри на него»)
Współczesna rosyjska pisarka z powodu wad płodu musiała podjąć decyzję o terminacji ciąży. W swojej dokumentalnej książce pt. Посмотри на него opisała proces utraty nienarodzonego dziecka od momentu podejrzenia wady płodu aż do przeżycia żałoby po stracie syna. Zestawiając ze sobą rosyjski i niemiecki model procesu terminacji ciąży pokazała różnice w traktowaniu kobiety przez lekarzy poszczególnych krajów ujawniając jednocześnie, iż legalna aborcja to nadal temat tabu, który wymaga solidnego przepracowania. Przedmiotem rozważań w tekście będzie wskazania etapów traumy i żałoby, z jakimi zmagała się pisarka oraz reakcji na nie otoczenia.
Anna Stryjakowska, Trauma przemocy kazirodczej w opowieści «Сестрёнка» Kristiny Gepting
Opowieść Сестрёнка Kristiny Gepting reprezentuje nurt współczesnej literatury zaangażowanej, demaskującej szkodliwość patriarchalnego modelu rodziny, narastającej spirali przemocy i strategii milczącej pokory w obliczu cierpienia. Motorem narracji staje się wyznanie młodej kobiety o tym, że w dzieciństwie została ofiarą kazirodczego gwałtu. Przedmiotem analizy w proponowanym artykule będzie zarówno zilustrowany w utworze proces przepracowywania traumy i odzyskiwania podmiotowości przez ofiarę, jak i strategie radzenia sobie z naruszeniem kulturowego tabu przez najbliższych bohaterki. Kluczowym wnioskiem jest uznanie, iż bohaterowie w różny sposób identyfikują sam moment naruszenia tabu: dla przeciwników patriarchalnego status-quo jest nim haniebny czyn brata, dla jego obrońców – dopiero ujawnienie prawdy przez ofiarę. Dla pierwszych uruchomienie narracji o przemocy i wskazanie sprawcy stanowi przywrócenie właściwego porządku moralnego, drudzy widzą w tym zmącenie spokoju i jedności rodziny. Różnica postaw w portretowanej rodzinie odwołuje do antagonizmów światopoglądowych we współczesnej Rosji i Europie; Gepting świadomie nawiązuje do inicjatyw „#яНеБоюсьСказать” i „#MeToo” oraz do dyskursu ich przeciwników. Ze względu na aktualność podejmowanych w utworze zagadnień oraz jego społeczne zaangażowanie za adekwatny metodologiczny fundament rozważań uznano rozpoznania antropologii literatury oraz badań genderowych i feministycznych.
Комаровская Татьяна Евгеньевна, Рецепция шекспировской «Бури» в романе М. Этвуд «Ведьмино отродье»
Шекспировская Буря является претекстом для романа М. Этвуд Ведьмино отродье.
Основные темы Бури: месть и любовь, прощение и раскаяние являются основными темами и романа Этвуд. Герой романа Феликс Филлипс, постановщик шекспировских пьес, стал жертвой интриг своего помощника, которому он полностью доверял. Феликс, потерявший из-за Тони должность художественного руководителя театрального фестиваля, находит работу в колонии для преступников. Гениальный режиссер, он, подобно Просперо, обретает там власть над «нечистью», заключенными, магией своего искусства. Он ставит там шекспировские спектакли, которые пользуются большим успехом, и мечтает об отмщении своим врагам. Когда он считает, что момент настал, он ставит Бурю Шекспира, в которой будет еще одна «Буря» − его отмщение врагам.
Нравственные темы, разрабатываемые М. Этвуд в романе: Доброта и Власть. Доброта возможна только в отсутствии власти? Месть и Прощение. Прощение выше жажды мести. И о тюрьме из жажды мести, которую человек может создать сам для себя.
По Этвуд, главным героем ее романа является Калибан – ведьмино отродье. Калибан − аналогия преступников, с которыми работает герой. Этвуд, трактуя шекспировскую пьесу, говорит об ответственности Проспера за Калибана. И об ответственности общества за калибанов, поскольку оно само их создало.
Этвуд интерпретирует пьесу Буря как тюрьму для Проспера и тюрьму для Филлипса. Выходя из пьесы, оба героя покидают тюрьму своего гнева и жажды мести. В трактовке М. Этвуд, и пьеса Шекспира, и ее роман являются произведениями христианскими, произведениями католическими в своей трактовке вины и прощения.
Шестакова Элеонора Георгиевна, Национальные литературные мотивы: табу, нормы, сдвиги, трансформации
Проблема мотива еще со вт. пол. XIX ст. относится к одной из краеугольных для литературоведения и смежных с ним фольклористики, этнографии. Сейчас снова активизируется интерес к идеям Веселовского, Фрейденберг, сопряженным с теорией мотива и сюжета как базисных мировых формул и схем. Однако перед литературоведением по-прежнему, как и в XIX – XX вв., стоит задача исследования национального литературного мотива – основы уникальности национального словесно-культурного процесса и системы национальных литературных мотивов – условия формирования генетически-творческой памяти (Бочаров) и существования, сохранения своеобразия этого процесса. В связи с этим так и остаются не проясненными ответы на вопросы, вследствие чего же происходит появление (рождение) того или иного литературного мотива? Почему в лоне генетически-творческой памяти национально-литературной системы рождаются и становятся длинными, долгоиграющими (Бочаров) уникальные национальные мотивы и сюжеты, которые долго не падают и не сменяются новыми (Веселовский), несмотря на взаимодействие национальных литератур? Почему один литературный мотив становится во многом своеобразным эстетико-смысловым «хребтом», аксиологической осью, которые и определяют узнаваемость, уникальность национальных литератур и во многом заставляют писателя, поэта подчиняться общей национальной топике? Обратную – крайне важную – сторону этого вопроса необходимо сформулировать следующим образом. Вследствие чего, как и под влиянием каких социальных, историко-культурных и, главное, собственно художественно-эстетических факторов национальный словесно-культурный процесс табуирует определенные темы, не позволяя им быть «увиденными» и войти в «большой» текст литературы? Что по своей сущности и целям представляет табу на те или иные литературные мотивы? Что для писателей находится по обе стороны табу от художественно-литературного процесса? Как такое табу превращается в норму и происходит трансформация литературных мотивов? В качестве иллюстрации идеи вполне могут служить следующие эскизные и показательные примеры. Так, мотив провинциал, покоряющий столицу (город) больше присущ французской литературе, ассоциируется с произведениями и героями Бальзака, Стендаля, Дюма. Но при этом вряд ли, корректна трактовка образов Хлестакова, Чичикова, Раскольникова, Левина в пределах этого мотива. Табуирует и «не видит» русская литература, в отличие, например, от французской, мотив альфонс, растиньяк. Аналогично русским словесно-культурным процессом табуирован и мотив свадьба, на что обращала внимание уже русская критика XIX века. При всей запутанной жизни российского дворянства, которому было свойственно иметь множество незаконнорожденных детей, еще менее характерны для русской художественно-литературной традиции мотивы похищенный ребенок, семейная тайна, падчерица, преследуемый наследник, бастард, значимые для английской литературы (Скотт, Диккенс, Теккерей) и находящие отзвуки в русской прозе второго-третьего ряда, например, повести и романы Некрасова, Крестовского. Так что же такое табу на литературный мотив и могут ли табуированные мотивы образовывать свои системы, подобные системам проявленных литературных мотивов? Этому кругу вопросов и будет посвящен доклад (статья) в случае положительной оценки аннотации оргкомитетом.
Шубкина Екатерина Андреевна, Autofiction: “Модерная форма автобиографии эры подозрения”
В статье рассматривается процесс теоретического осмысления одного из самых дискуссионных жанров французской литературной традиции − autofiction, ещё не ставшей предметом исследований украинских учёных. Анализ концепций новой жанровой формы, предполагает сосуществование двух пактов: автофикционального “pacte du leurre” и автобиографического “pacte de sincérité”. Разнообразие подходов к изучению эволюции дефиниции, порождает разнообразие синонимических определений: «эгописание» (l’ecriture de moi), «автофабулизация», «трангрессивная автонаррация». Сегодня, уже легитимированная во французском литературоведении жанровая форма нуждается в принятии другими литературными традициями. Отсутствие теоретических границ, множество вариантов autofiction в современной литературе определяет актуальность исследования данного феномена.
Беспалов Алексей Андреевич, Мужское достоинство женщины-офицера: Надежда Дурова и гендерный режим «чести–достоинства» в аристократической культуре XIX в.
Ставший широко известным благодаря мемуарам самой Надежды Дуровой и фильму Гусарская баллада гендерно-курьёзный случай, произошедший в начале XIX в., не раз становился объектом научного исследования (в том числе в этом веке: Савкина, 2002, Бегунова, 2011, Приказчикова, 2015, Бояринова, 2016). Каждая из этих работ по-своему ценна, однако ни одна из них не ставит вопрос − почему образ "кавалерист-девицы" не стал иконой русского феминизма? Даже в специальных работах, посвященных истории женского движения (Юкина, 2003, Стайтс, 2004, Пиетров-Эннкер, 2005) Дурова не рассматривается как пример женской эмансипации, способный вдохновить других. Существующая точка зрения на биографию Надежды Дуровой как на "трансгендерный триумф" ("Воинский дух, упорное желание взять в руки оружие, не изменив физиологической природы, развернули в противоположную сторону пол Надежды Дуровой. В середине XIX века в имперской России, находящейся во власти сословных и религиозных схем поведения, Дурова пережила в буквальном смысле настоящий "трансгендерный триумф", с честью выдержав и в армии, и в жизни абсолютно все экзамены на мужскую идентичность" − Кирсанов, 2005) также не проблематизирует важность индивидуальной дворянской чести и достоинства отдельной личности − и это, на наш взгляд, способствует возможности нового подхода к интерпретации её биографии и образа, для которого важнейшим аспектом анализа станет индивидуальный жизненный "проект" Надежды Дуровой в контексте проблемы чести и достоинства в аристократической культуре Европы XIX в. (и России как неотъемлимой её части).
Удивительным образом проходящей красной нитью через сочинения Надежды Дуровой призыв дать ей как человеку возможность самой выбирать жизнь, достойную себя, теряется при попытках изучить её биографию за историей семьи (ведь сбежала она от своих родителей), историей пола (ведь сбежала она вслед за любовью − будучи лишенной возможности самой выбирать), историей полка ("(..) они даже гордились тем, что государь, своею волею поместив царскую крестницу именно в их полк, оказал им таким образом особое доверие, особую честь" − Бегунова, 2011, стр. 218), историей страны (ведь сбежала она сражаться с армией Наполеона). Необходимость "достойно" соответствовать профессии, ею выбранной, также становится основным аргументом в многолетней переписке с армейским руководством ради получения материальной поддержки − сначала для возможности нести службу, а после отставки − для получения пенсии. Затянувшаяся борьба за пенсию во многом и способствовала публикации ряда автобиографических текстов, ведь сделано это было не ради популярности, а по причине банальной необходимости зарабатывать на жизнь.
Изучение эпистолярного и мемуарного наследия Надежды Дуровой с точки зрения осознания дворянской чести и индивидуального человеческого достоинства представляется весьма продуктивным как для (гендерной?) истории, так и для современной ситуации противостояния личности "гибридному тоталитаризму" (если мне будет позволено воспользоваться таким неологизмом).
Левицкая Татьяна Владимировна, "Военная журналистика − не женское дело": Н.А. Лухманова о русско-японской войне
Надежда Александровна Лухманова (1841-1907) – прозаик, драматург, публицист, лектор. На сегодняшний день её имя практически забыто, но на рубеже XIX-XX веков она была известна всей России: её художественные и драматические произведения были широко востребованы, она выступала с лекциями в столице и за её пределами, работала журналистом в ведущих петербургских газетах. В возрасте 63 лет она приняла участие в русско-японской войне в качестве сестры милосердия и военного корреспондента («Петербургская газета», «Южный край»).
Во время своего пребывания на войне и позже в Японии Лухманова писала не только путевые заметки и статьи для газет, но также короткие пьесы, рассказы, основанные на реальных событиях ( Шаман, Черная полоса − Ёлка во дворце Чизакуин, Ли-тунь-чи), стилизации под китайские и японские сказки (Единственный понятный женщине язык, Душа человека, Тайфун, Золотая лисичка). Темы, к которым обращалась писательница, разнообразны: место и роль женщины на войне, организация госпиталей, неоправданные жертвы войны и проблема морального выбора, а также этнографические зарисовки, посвященные нравам и быту Маньчжурии и Японии.
Писательнице удалось проникнуть в традиционно «мужской мир» – путешествий и войны, и она описывает чувства женщины, оказавшейся в этих необычных условиях. Записи Лухмановой можно отнести к жанру травелога: причем оппозиция «свой/ чужой» чувствуется не только при описании иной культуры, но и при описании отношений внутри русского военного лагеря. Своим участием в военной кампании Лухмановой удалось расширить границы женского творчества, продемонстрировать «женский взгляд» на войну, фокусирующийся не только на сводках с поля боя, но и на психологическом состоянии бойцов и мирного населения.
К сожалению, ее деятельность в качестве военного корреспондента подвергалась жесткой критике и откровенным издевкам: газета «Крымский курьер» обвинила Лухманову в том, что та в поисках громкой славы посмела взяться «не за свое дело»; «Биржевые ведомости» до неузнаваемости искажали статьи писательницы; газета «Свет» высмеивала деятельность Лухмановой частушками; сладострастная старуха-корреспондент стала постоянной героиней газеты «Русь». Общий вывод критиков был един: военная журналистика – не женское дело.
Загидуллина Марина Викторовна, Публичное осмеяние табуированных форм как знак преодоления культурных запретов
В докладе предполагается осветить культурные механизмы публичного осмеяния "не-нормы" (в прессе, выступлениях политиков, официальной культуре), которые, с точки зрения автора, свидетельствуют о точке перехода от табуированного к нежелательному, но приемлемому в рамках нормируемой культуры. Материал доклада − практики осмеяния в прессе новаторских решений в искусстве начала ХХ века (в частности, неопримитивизм в России), кинофильмы для детей, включающие осмеяние табуированных практик (на примере "Королевства кривых зеркал" А. Роу, 1963), агитационная видеореклама в России 2018-2020 годов.
Закирова Наталия Николаевна, Природосообразность как норма в экогуманистическом наследии В. Г. Короленко
В статье В. Г. Короленко открывается для современного читателя в новом ракурсе: речь идёт о вкладе писателя в процесс экологизации русской литературы. В свете экогуманизма жизнетворчества анализируются биография, частная жизнь, мировоззрение, общественная и эстетическая позиции, уточняется значение писателя-правозащитника в общем историко-литературном процессе, освещается региональный аспект в короленковедении.
Муслієнко Олена Вячеславівна, Микола Хвильовий: текст тіла у тексті абсурду
Микола Хвильовий – український письменник-модерніст, чия творчість останнім часом стала об’єктом численних літературознавчих досліджень. Один із продуктивних векторів літературознавчого аналізу – дослідження абсурду в семіосфері художньої прози М. Хвильового. Абсурдність, породжена відчуттям неподоланної випадковості «тут-буття», існуванням без підстави й мети, переживається особливо яскраво. У художньому проекті митця саме тіло людини стає тією точкою, у якій фокусується трансгресивний досвід. Травми та трансформації тіла відбуваються у зоні нігіляції сексуального табу (Легенда, Санаторійна зона, Сентиментальна історія, Чумаківська комуна, Заулок), виняткова увага митця до формування тексту тіла у тексті абсурду проявляється у поетичній метафорі з використанням обсценної лексики на позначення реалій тогочасного життя (Лілюлі).
Шаф Ольга Вольтівна, Гомоеротика як колоніальний «сюжет»: Гнат Михайличенко та його «блакитний роман» з революцією
Розглядається специфіка художнього втілення психопатологічних, передусім – гомосексуальних, смислів у творчості Гната Михайличенка (Блакитний роман, Історія одного замаху, Місто та інші твори) на рівнях невротичного наративу, образу нарцисичного, розщепленого Я, спокушеного імперським сильним «батьком» (більшовизмом). Симптоматичне для драматичної доби 1914 – 1920-х років в Україні (Перша світова війна, Жовтневий переворот, Громадянська війна та визвольні змагання) письмо Гната Михайличенка оприявнює інвертованість національної маскулінності, її психічну незрілість, конфліктогенні взаємини з материнською фігурою України, гомосексуальне синівське улягання перед сильною батьківською фігурою завойовника-чужинця. Психоаналітичний підхід до тексту Гната Михайличенка та його контраверсійних, «незручних» смислів проливає світло на табуйовані довгий час теми української літератури модернізму.
Костюшко Екатерина Тадеушевна, Эвфемизация денежных отношений в рамках купли-продажи в белорусской рекламе
В статье обсуждается наблюдаемая в рекламном дискурсе тенденция к эвфемизации слова «деньги» и наименований действий в рамках купли-продажи в современной белорусской рекламе как способ адаптации прагматически ориентированного текста к фактору адресата. Выявлен перечень эвфемистических единиц, используемых для избегания прямого наименования действий рекламодателя и потребителя в рамках купли-продажи. Проведено сопоставление контекстов с прямыми наименованиями и эвфемистической заменой, отмечены содержательные характеристики лексем и особенности их включения в структуру текста. Обозначены основные факторы, влияющие на характер и функции употребления лексем, входящих в тематическое поле «деньги» и называющих действия в рамках купли-продажи.
Zelezinskaya Natallia, Suicide is not a Literary Taboo
The article contemplates upon the idea of suicide in European and American literature. Starting with the Renaissance tragedy where suicidal denouement is a characteristic feature the article provides a long list of suicidal heroes and the reasons for their popularity. The author puts the question when and why suicide has become a taboo in literature and whether we still feel against it.
Anna Alsztyniuk, Табу ў антыўтопіі Юры Станкевіча "П'яўка"
У сучасным літаратуразнаўстве ўсё часцей можна пачуць галасы, што ў навейшай літаратуры няма тэматычных абмежаванняў, а пісьменнікі не баяцца ўздымаць у сваіх творах самыя вострыя пытанні. Яркім пацвярджэннем гэтаму – творчасць беларускага пісьменніка-наватара Юры Станкевіча, якога крытыкі лічаць майстрам літаратурнай правакацыі. Зварот да табу-тэмаў у рамане П'яўка: негетэранарматыўнай сэксуальнасці, прастытуцыі, канібалізма – чарговы этап творчай эвалюцыі пісьменніка. У новым для беларускай літаратуры жанры антыўтопіі Станкевіч спрабуе чарговы раз спыніць маральнае падзенне сучасніка, паказваючы яму магчымы лёс краіны, якая сарвала з традыцыямі мінулых пакаленняў.
Aleksander Janiszewski, Wanda Michajłow jako tabu zachowania ludzkiego: mikrokosmos Czesława Straszewicza w «Kukułkach z lasku Vizile»
Ванда Михайлов живёт в железнодорожной будке у своего отца, стрелочника близ станции Турмонты (Литва, Варшавско-Петербургская железная дорога). Её образ жизни отличается от обычного для других людей. Она всё время представляет себя вождём толпы, демоса, народа, который надо вести к каким-то вершинам во имя социального переустройства. Ведёт воображаемые диалоги с политиками первой половины ХХ века, прежде всего с Муссолини и Рузвельтом. Во вторую очередь со Сталиным и Гитлером. В конце концов Ванда создаёт себе и в себе определённый мир, который является антагонистом по отношению к миру реальному. Но мир-антагонист, внутренний мир лесовички (ненормальной из лесу. – Я. А.) становится в чём-то подобным идеологии Петра Верховенского из «Бесов» Достоевского и толкает её на поступок, который является табу с точки зрения обыкновенного человека, однако обычным с точки зрения безумца и сумасброда.
Ewa Pańkowska, Motyw śmierci w wybranych utworach Michaiła Jelizarowa
W niniejszym artykule podjęta zostanie próba odpowiedzi na pytanie, czy śmierć nadal pozostaje dla nas tematem tabu. Jako materiał badawczy posłużą tu wybrane utwory Michaiła Jelizarowa, współczesnego rosyjsko-ukraińskiego pisarza i muzyka, zdobywcy literackiej nagrody „Rosyjski Booker” (2008) i nagrody „Narodowy Bestseller” («Национальный бестселлер», 2020). „Śmierci” (często gwałtownej) w tekstach tego kontrowersyjnego i nietuzinkowego twórcy jest istotnie dużo, a zainteresowanie „nekroestetyką” − wyraźnie zauważalne; w swojej ostatniej powieści Ziemia (Земля, 2019) prozaik odsłania zaś „całą prawdę” o przemyśle cmentarnym. Przedmiotem analizy, oprócz wymienionej już powieści, będą także opowieść Paznokcie (Ногти, 2001) i powieść Bibliotekarz (Библиотекарь, 2007).
Katarzyna Drozd, Sytuacja języka białoruskiego po 1991 r. i jej odzwierciedlenie w literaturze. Język jako kulturowe tabu
Sytuacja języka białoruskiego po 1991 r. jest na Białorusi szczególna. Oficjalnie bowiem ma on status urzędowego. Jednak w przestrzeni społecznej został w dużej mierze wyparty przez język rosyjski. W momencie przemian społeczno-politycznych lat 90. XX w. miała miejsce druga fala białorutenizacji. Próba odgórnego wprowadzenia języka białoruskiego do codziennego użytku paradoksalnie wywołała opór społeczeństwa. Jednak wraz z dojściem do władzy Aleksandra Łukaszenki i wprowadzanych reform mających na celu zwiększenie kompetencji prezydenta, zmniejszenie roli parlamentu używanie języka białoruskiego było postrzegane jako wyraz sprzeciwu wobec władzy. Użycie w przestrzeni publicznej języka białoruskiego utożsamiano zaś z formą nacjonalizmu. Władze zaś, szczególnie na przełomie XX/XXI wieku wyrażały swój negatywny stosunek do języka białoruskiego.
Sytuacja społeczno-polityczna znalazła odzwierciedlenie we współczesnej literaturze białoruskiej, gdzie kwestia języka i jego roli jest jednym z motywów. Nierzadko też bohaterowie poprzez język i związaną z nim świadomość odrębności narodowej mają poczucie wykluczenia. Stosunek bohaterów do języka białoruskiego jest zagadnieniem niezwykle istotnym i wartym analizy.
Joanna Dziedzic, Cielesność i erotyzm w poezji Afanasija Feta
Tytułowe kategorie w poezji Feta związane są przede wszystkim z obrazem kobiety. Piękno kobiecego ciała jest jednym z wiodących motywów zarówno wierszy antologicznych autora Diany, jak i innych jego liryków. W utworach lirycznych Feta wyraźnie zarysowane jest dwojakie podejście do tytułowych zagadnień. W jego wierszach antologicznych, inspirowanych kulturą starożytnej Grecji i Rzymu, cielesność i erotyka nie stanowią tematów tabu. Fet, pod wpływem antycznego światopoglądu, traktuje te kategorie jako naturalny element ludzkiego istnienia. W utworach tych poeta opiewa piękno i harmonię ludzkiego, głównie kobiecego, ciała. Przy czym nagość i cielesność niekoniecznie muszą łączyć się z erotyką. Temat miłości fizycznej jest sygnalizowany przez Feta subtelnie, często z wykorzystaniem motywów antycznych (obecność mitologicznych bóstw – Erosa, Satyra).
Odmienne podejście do tytułowych kategorii prezentuje Fet w swej liryce miłosnej. W tej grupie wierszy kreśli on obraz kobiety, skupiając się w opisie przede wszystkim na wybranych elementach fizyczności (włosy, głowa, pierś). Ważniejszą rolę odgrywa tu intymna, często pełna erotycznego napięcia, atmosfera. Przedmiotem uwagi jest nie tyle samo ciało, co jego fizyczna reakcja (wzburzony oddech, nieśmiały oddech, błysk oczu, nierówne bicie serca) na rozgrywające się w danym momencie wydarzenia. W tekście zasygnalizowana została także interesująca interpretacja miłosnej liryki autora Bachantki zaproponowana przez Michaiła Wajskopfa, który wskazuje na obecność w niej elementów wampiryczno-gotyckiego erotyzmu.
Jadwiga Gracla, Amoralny, inny, piękny – kilka uwag o bohaterach dramaturgii początku XX wieku
Dramaturgia początku XX wieku prezentuje bohaterów odbiegających od ustalonych kanonów: moralności, piękna, postawy. W szkicu autorka skupia uwagę na tych przejawach zachowania bohaterów, które odbiegają od ustalonych norm – zarówno w sensie obyczajowości (np. w sztukach Miereżkowskiego), czy też postawy poznawczej (np. sztuki Sołoguba). Analiza przeprowadzona w tekście wskazuje na ich odmienność wobec normy, przełamywanie tematów tabu i swoiste, dekadenckie, pojmowanie piękna i możliwości umysłu.
Mariusz Leś, Kanibalizm w fantastyce naukowej
Motywy kanibalistyczne w fantastyce nie należą do rzadkości, ale należy przy tym wskazać przewagę fantastyki grozy w sięganiu po tę kontrowersyjną tematykę. W granicach horroru zadaniem analizowanych w artykule motywów jest wzbudzanie fundamentalnego dla tej konwencji lęku połączonego z abominacją.
Kanibalizm prowokuje do interpretacyjnego uruchamiania popularnych artystyczno-filozoficznych dyskursów, w których traci on swój tabuistyczny charakter na rzecz metaforyzacji i alegoryzacji. Pozwala on wówczas na wyraźniejsze powiązania destrukcyjności spotkania z Innością jako konsekwencją odrzucenia, najczęściej cielesnego aspektu ludzkiej egzystencji. W interpretacjach pojawiają się zatem wątki tanatologiczne, ksenologiczne, dystopijne, psychologiczne, a nawet metareligijne. Większość z nich sięga do wydobycia dwuznaczności kategorii monstrualności oraz do paradoksalizacji intensywnych dążeń oraz doznań emocjonalnych, na przykład związanych z psychofizycznością intymnych kontaktów międzyludzkich, od miłości platonicznej do sadyzmu i sadomasochizmu.
Fantastyka naukowa, dzięki wymogowi wprowadzania motywacji pararealistycznej (opierającej się na obecnych hipotezach naukowych), zaostrza – w porównaniu z horrorem – tabuistyczny wymiar kanibalizmu, otwierając wachlarz możliwości, od auto- do egzokanibalizmu. Autorzy tej konwencji poruszają się na granicy wspomnianych wyżej przedstawień figuratywnych prowokujących interpretacje metaforyzujące oraz przedstawień o ambicjach poszerzania wiedzy dyskursywnej, dążących do podważania dominującego światopoglądu lub światopoglądów z nim konkurujących.
Изменения в различных сферах общественной жизни зачастую находят своё отражение в литературе. Бывает и так, что современные авторы, нарушая табу, пытаются вызвать резкие эмоции и тем самым повлиять на ожидания и требования реципиентов. Несомненно, одной из таких «запрещённых тем» является мотив гомосексуальности.
Парадоксальным является факт, что в стране, в которой нет разрешения демонстрировать свою нетрадиционную сексуальную ориентацию, современные драматурги не избегают сюжетов, раскрывающих данную проблематику.
Тема однополой любви громко вошла в русскую драматургию вместе с пьесой Николая Коляды Рогатка (1989), рассказывающей историю невозможных отношений между студентом Антоном и инвалидом-колясочником Ильей.
XXI век принёс новые произведения, героями которых являются представители ЛГБТ. Интересным примером является документальная пьеса Сергея Калужанова и Александра Вартанова Гей. Love story (2001-2002), написанная на основе писем и разговоров, помещённых на «голубых» сайтах русскоязычного интернет-пространства.
Гомосексуальная тематика составляет также сюжетную основу пьесы Все оттенки голубого (2013-2014) Владимира Зайцева, в которой драматург представляет историю камин-аута, совершенного подростком перед родителями.
Несмотря на то, что в современной русской драматургии постепенно происходит детабуизация темы однополой любви, тем не менее, произведения, посвящённые этой проблематике, в дальнейшем приобретают звание скандальных.
Anna Tyka, Tradycje „teatru antyliterackiego” Carmelo Bene we współczesnej dramaturgii rosyjskiej
W przygotowywanym wystąpieniu obrałam sobie za cel omówienie tradycji tzw. teatru antyliterackiego (Skoropanova) Carmelo Bene (znanego jako „teatr bez spektaklu”, teatr minorytarny czy teatr mniejszościowy) we współczesnej dramaturgii rosyjskiej, tj. w twórczości Olega i Władimira Priesniakowów, Władimira Sorokina czy Ludmiły Pietruszewskiej. Projekt teatru mniejszościowego wykorzystywał chwyty charakterystyczne dla dekonstrukcji. Bene jako „enfant terrible włoskiego teatru” (Semenowicz) dekonstruował przede wszystkim teksty klasyczne, a bohaterami spektakli czynił protagonistów drugoplanowych (stad nazwa − teatr mniejszościowy) utworów Szekspira, pozwalając im się rozwijać i niejako przejmować kontrolę nad tekstem klasycznym. Włoski dramaturg dążył zatem do uwolnienia swoich bohaterów od konstrukcji tekstu. Zaprezentowane przeze mnie badania pozwolą wskazać istotny związek pomiędzy teatrem antyliterackim Bene a pisarstwem Priesniakowów, Sorokina czy Pietruszewskiej. Należy jednak podkreślić, że dramaturdzy rosyjscy stworzyli własny wariant teatru antyliterackiego, dekonstruując nie tylko bohaterów klasyki światowej (np. Hamleta, Romeo i Julię), ale i postaci historyczne (Lenina, Hitlera) oraz autorów klasyki rosyjskiej (Błoka, Biełego). Można również konstatować, że uczestnicy grupy w „teatrze bez spektaklu” Priesniakowów, Sorokina czy Pietruszewskiej stają się narzędziami w rękach rosyjskich autorów, którzy parodiują w ten sposób współczesny świat, naruszają granice tabu, prowokują, wyrażają bunt przeciwko zastanej rzeczywistości, podważają znaczenie płci kulturowej (zrównanie pierwiastka męskiego i żeńskiego), uwidaczniają kryzys postaci, a co za tym idzie − antropologiczną pustkę.
Грета Ринкявичюте, Травматический опыт героя в пьесе М. Арбатовой «Алексеев и тени»
В статье подробно рассматриваются экзистенциальные параметры вневременного присутствия героев в пьесе М. Арбатовой Алексеев и тени. В этой пьесе пространство, время и место действия проявляют способность к трансформациям, пластичность. Действие пьесы М. Арбатовой происходит в абстрактном символическом пространстве, вне конкретного места. Во время анализа пьесы мы сосредоточили своё внимание на структурных элементах пространственно-временной организации драмы (топосах). В качестве ключевого топоса в пьесе Алексеев и тени был выделен топос Дома, олицетворяющий целый комплекс устойчивых семантических мотивов и воссоздающий определённое мифопоэтическое пространство, в котором живут персонажи. Дом отображает образ жизни и мыслей главных персонажей и является своеобразным индикатором экзистенциального кризиса главного персонажа, следствием которого стало самоубийство. В сопоставлении рассматривается пьеса Сергея Медведева Представление о любви. В результате сопоставления двух пьес было отмечено сюжетное сходство (в обеих пьесах распознается мотив Смерти, который тесно переплетается с мотивом Любви). Исследуется кризисное состояние главного персонажа, детально рассматривается понятие «проблема жертвы» и, как следствие, её связь с травмой.
Лепишева Елена Михайловна, Вариант covid-драмы Евгения Водолазкина
В центре внимания доклада – пьеса Е. Водолазкина Сестра четырех, посвященная пандемии коронавируса. Она органично вписывается в тематическое направление «covid-драмы», возникшее как реакция на беспрецедентную ситуацию мирового масштаба: закрытия целых континентов в связи с угрозой пандемии, пошатнувшуюся систему европейских ценностей (театральный фестиваль «Короно-драма», переход театра в он-лайн формат и др.). На примере пьесы Е. Водолазкина предлагается рассмотреть особенности данных произведений, выделить их «сильные» и «слабые» стороны, наметить перспективу направления «covid-драмы» для истории новейшей драматургии и театра.
Paulina Charko-Klekot, Doświadczenie kobiecości w dramaturgii Natalii Błok
Natalia Błok to młoda ukraińska dramatopisarka, feministka i aktywistka LGBT, której sztuki nagradzane są na wielu festiwalach dramaturgicznych. W swojej twórczości dotyka trudnych i kontrowersyjnych tematów związanych z kobiecością, w tym kobiecą fizjologią i cielesnością. Poszukiwania wolności, autonomii oraz własnego „ja” podejmowane przez bohaterki Błok często wiążą się ze swobodą seksualną, przekraczaniem norm społecznych i obyczajowych. Autorka wciąga swoje postaci w tak kontrowersyjne tematy, jak związki homoseksualne, praca seksualna czy molestowanie, ale podejmuje się także rozważań w kwestii macierzyństwa czy dojrzewania, pokazując, jak mocno zakorzenione w społeczeństwie pozostają patriarchalne wyobrażenia o idealnej kobiecie.
Agnieszka Juchniewicz, Naruszenie tabu a gry językowe w dramatach Olega Bogajewa
Dzięki analizie i interpretacji dramatów Jak zjadłam męża oraz Dawn-way. Sztuka w jednym akcie współczesnego rosyjskiego dramaturga Olega Bogajewa motyw tabu zaobserwowaliśmy przede wszystkim na poziomie leksykalnym i psychologicznym.
Bohaterowie obu sztuk otwarcie mówią to, co myślą, nie licząc się z konsekwencjami. Pojedyncze słowa, których znaczenie jest rozumiane dosłownie, zestawione ze sobą tworzą metafory, nadając wypowiedzi nowy sens. W konsekwencji zmianie ulega proces transgresji (zmieniają się granice, wytyczające normę). W mowie postaci odnajdujemy wiele wyrażeń metaforycznych, które mają swoje odzwierciedlenie w rzeczywistości (m.in. metafora „zjeść kogoś” w sztuce Jak zjadłam męża urzeczywistnia się w momencie, gdy żony chcą zjeść swoich partnerów – całkowicie nimi zawładnąć). Bogajew pokazuje odbiorcy „nietradycyjny” model rodziny, w której nie brak przemocy, znęcania się nad słabszymi. Poprzez machinalne powtórzenia, statyczność akcji, autocytaty, dramaturg pozwala zajrzeć nam w głąb ludzkiej psychiki, oswoić z różnymi osobistymi problemami bohaterów i zrozumieć, że o pewnych sprawach mówić po prostu nie wypada.
Z kolei obok motywów sakralnych, jakie odnajdujemy w sztuce Dawn-way…, autor nie szczędzi również wyrażeń wulgarnych, naruszając tym samym normy obyczajowe i kulturowe. Jego bohaterowie nie szanują tego, co święte, boskie. Bóg nie jest już dla nich nieosiągalnym absolutem, którego trzeba się bać. Motyw profanacji jest próbą zdewaluowania odwiecznych wartości, naruszenia powszechnego tabu. Poprzez desakralizację, błahe podejście do odwiecznych tematów o Bogu, religii czy śmierci, bohaterowie pozbywają się strachu (w komedii Jak zjadłam męża rozbawione kobiety tańczą na grobach). Kluczową rolę odgrywa tu przesiąknięty obscenicznymi wyrażeniami język, będący głównym narzędziem groteski. Przekleństwa są wyrazem buntu przeciwko szablonowym zachowaniom i normom, jakie panują w społeczeństwie.
Katarzyna Wasińczuk, Мир наизнанку. Существует ли табу в современной русской и белорусской „новой драме”? (На материале избранных произведений И. Вырыпаева, В. Сигарева, П. Пряжко)
Referat poświęcony jest twórczości wybranych przedstawicieli współczesnej dramaturgii rosyjskiej (Iwan Wyrypajew, Wasilij Sigariew) i białoruskiej (Paweł Priażko). Celem badawczym jest próba zgłębienia fenomenu tabu w kontekście duchowej problematyki współczesnego „nowego dramatu”. „Nowy dramat” z założenia wymierzony przeciw konwenansom miał bez znieczulenia ukazywać obraz współczesnego świata, miał nie tylko przekraczać granice formy, ale także łamać tematy tabu, wkraczając w sfery problemów przemilczanych. Pełne niepohamowanej rubaszności utwory Iwana Wyrypajewa czy Pawła Priażki wpisują się poniekąd w nurt literatury skarnawalizowanej. Autorzy wykorzystują techniki kontestacji i profanacji nadając swoim utworom prowokacyjny ton. Swoistą szokoterapię przeprowadza również Wasilij Sigariew, reprezentujący hiperrealistyczny nurt „nowego dramatu”. Wydaje się, że główną tendencją współczesnej dramaturgii jest detabuizacja. A jednak całkowita destrukcja tabu nie jest zupełnie oczywista. W referacie podjęto próbę zbadania związków między mechanizmami de-/tabuizacyjnymi a obrazowaniem sfery metafizycznej i sposobami wyrażania doświadczenia duchowego w wybranych dramatach. Wskazano na przemianę pojęcia tabu, a także starano się prześledzić sposoby jego rekonstrukcji oraz celowość przesuwania granic tabu w nowej dramaturgii wschodniosłowiańskiej. Szczególną uwagę zwrócono na użycie przez współczesnych dramatopisarzy strategii desakralizacji, techniki sugestii ekspresji pośredniej oraz operowanie hiperbolą. Analizie poddana została zarówno warstwa treściowa jak i estetyczna utworów.
Сенькова Ольга Фёдоровна, Эстетика молчания в драматургии Гарольда Пинтера
Молчание как отражение внутренней табуированности личности была представлена в работах британского драматурга Гарольда Пинтера и нашла воплощение в создании уникальной авторской технике − "пинтереске". Данная техника помогает отразить внутренние страхи и табуированные установки личности, которая оказалась на пике экзистенциального кризиса. В докладе рассматриваются эстетические составляющие "пинтерески", способы воссоздания табуированного мышления а также прослеживается перевоплощение данной технике в современной драме Мартина МакДонахи.
Grzegorz Czerwiński, Tabuizacja i stereotypizacja doświadczenia etniczności w rosyjskojęzycznej literaturze rdzennych narodów Syberii i Dalekiego Wschodu w okresie sowieckim
Referat dotyczy sposobów przejawiania się tabuizacji i stereotypizacji doświadczenia etniczności w rosyjskojęzycznej literaturze rdzennych narodów Syberii i Dalekiego Wschodu. Materiałem badawczym będzie proza i poezja wybranych twórców buriackich, jakuckich i innych przedstawicieli małych narodów Rosji. Prezentowane badania będą obejmować okres od epoki socrealizmu do pierestrojki.
Липинская Анастасия Андреевна, О неназываемом. Поэтика умолчания в готической новеллистике
Для готической новеллистики (ghost stories) характерны разнообразные фигуры умолчания, ситуации, когда рассказчик отказывается озвучивать какую-либо информацию или просто знает «не всю историю». Это отчасти связано с самой сутью жанра, предполагающего атмосферу тайны и ужаса и некую гносеологическую неопределенность: статус описываемых событий остается проблематичным, предполагается участие сверхъестественных сил, но не исключается ошибка восприятия, влияние суеверий, сон, галлюцинация и пр. Приемы, работающие на указанную идею, многообразны и отчасти зависят от творческой манеры и мировоззрения конкретных авторов. Так, мастера «антикварной» готики играют на неполноте «исторических документов» (разумеется, вымышленных), А. Мейчен отчасти в силу пуританского воспитания избегает прямо озвучивать все связанное с темой девиантной сексуальности (но дает достаточно намеков, чтобы читательская фантазия «сработала за него»). Также возможны случаи, когда речь идет о буквально неназываемом, о явлениях, столь отличных от повседневного опыта, что для них не существует готового языка описания. При всем многообразии подобных приемов и стоящей за ними мотивировки в целом фигуры умолчания могут считаться неотъемлемым свойством жанра готической новеллы.
Кнэхт Наталья Петровна, Новая этика и запрет на изображение насилия в литературе и искусстве
Новая реальность (новая модерность), связанная с цифровой эпохой, характеризуется взаимодействием человека с новой средой – воображаемой, эфемерной, символической. Медиальность становится областью существования современных субъективностей, что рождает новые отношения между человеческим телом, сознанием и режимом смотрения, когда исчезает разграничение между он- и офлайновыми мирами.
После дела Pussy Riot, протестного движения против творчества В. Сорокина («Идущие вместе», «Наши»), преследования Седьмой студии (Кирилла Серебренникова), скандальной истории с фильмом А. Учителя «Матильда» и пр. появляются новые режимы описания дискурсов насилия, указывающие на новую логику политизации тела и контроля, новый биополитический режим.
Искусство, литература, политика приобретают форму перформанса, интермедиального переноса и технологического фланирования.
Насилие всегда стремится реализоваться между двумя полюсами: своего/чужого, легитимного/нелегитимного, хорошего/плохого, системного/антисистемного, когда четкая биполярность приводит к укреплению власти. В ситуации кризиса социальных структур такая биполярность размывается. Возникает неопределенная и парадоксальная форма насилия, которое трудно концептуализировать, т.к. оно часто выглядит немотивированным, иррациональным и даже случайным. Машина насилия через преследования, причина которых малопонятна, проходит по всем социальным стратам.
Антропологический аспект, связанный с исследованием социума, неотделимость современного искусства и литературы от такого контекста наиболее характерна для современного концептуализма. Художник (писатель) улавливает флуктуацию среды, невидимые токи социальности.
Момент моральной необратимости наступает тогда, когда уже невозможно согласиться со злом, которое ранее казалось терпимым. Человек, находящийся в точке моральной необратимости, руководствуется не позитивными, а негативными постулатами. Нет возможности выбора между моделями будущего, ибо на кону смысл, которым наделена человеческая жизнь.
Современная литература, как и все варианты визуальных искусств, значительно удалилась от простого копирования реальности, от формата «картина на стене».
Общественные, политические и технические перемены изменяют человека как антропологический вид. Сфера потребления сформировала у современных людей чувствительность к условиям производства не только вещей, но и образов. Этические гарантии распространяются и на произведения искусства, помещая их в сферу потребления.
Для художника вся окружающая его действительность − объект рефлексии, подражания, преображения. Современное искусство добирается до нервов и мускулов не только исполнителей, но и потребителей. Давление, манипуляция может принимать самые неожиданные формы, превращая безобидного художника в монстра и злодея. Так основа взаимодействия художника с миром объявляется врагом новой этики. Не только художник, но и читатель, и зритель становятся участниками художественного события, захватывающего все человеческое существо, физическое и психическое, − со всеми комплексами, неврозами, страхами и маниями.
В докладе мы попытаемся показать, чем этическая оценка отличается от эстетической, почему многие известные произведения искусства и литературы, искусство акционизма, изображающие насилие, не могут пройти «этическую таможню». Почему этическую оценку сложно пересмотреть, как трудно и долго она меняется и как она связана с коллективной нормой. Художественное переживание − это потрясение, выход за пределы нормы. Как это согласуется с требованием новой этики запрета на изображение насилия и на том, чтобы потрясение не было травматичным?
Marta Zambrzycka, Śmierć, przemoc, seksualność – tematy tabu w cyklach fotograficznych Arsena Sawadowa
Arsen Sawadow to ukraiński malarz i fotograf, jedna z ważniejszych postaci ukraińskiej sztuki współczesnej, przedstawiciel tak zwanej „nowej fali” w ukraińskim malarstwie. W latach dziewięćdziesiątych artysta odszedł od malarstwa w stronę performance’ów, które dokumentował tworząc wielkie serie fotograficzne, w których odwołuje się do estetyki szoku i prowokacji, podejmując tematy tabuizowane zarówno w zideologizowanej i podporządkowanej propagandzie sztuce socrealistycznej jak i pomijane w dyskursach sztuki okresu niepodległości. W referacie omówię trzy cykle, w których artysta podejmuje tematykę seksualności, przemocy i śmierci. Są to: Donbas-Szokolad (Донбас-Шоколад, 1997 Marksizm de Sade (Марксизм де Сад, 1998) i Księga umarłych (Книга мертвих) 2001. We wszystkich pracach Sawadowa tematy tabuizowane analizuję w kontekście kategorii wolności i jako formę intelektualnego rozliczenia z dziedzictwem totalitaryzmu.
Małgorzata Sylwestrzak, Tabu i jego przekroczenie w poezji warszawskiego getta (na przykładzie twórczości Władysława Szlengla)
Tematem referatu jest twórczość poetów piszących w gettcie warszawskim w czasie drugiej wojny światowej. Szczególną cechą poezji gettowej jest jej sprawozdawczość, próba pełnego opisania rzeczywistości getta. Konsekwencją tego jest częste poruszanie w tej twórczości tematów należących do sfery tabu (przykładem tego jest temat współpracy Żydów z hitlerowcami, praca żydowskich funkcjonariuszy policji w getcie). Jako przekroczenie tabu uznać można z kolei działalność kabaretu „Sztuka”, wykorzystującego nierzadko formy humorystyczne do przedstawienia wojennej rzeczywistości i Zagłady. Członkiem kabaretu był między innymi Wałdysław Szlengel, którego wiersze prezentowane były na wieczorach poetyckich organizowanych w „Sztuce”.
Liliana Kalita, Strata późnej ciąży jako temat tabu i doświadczenie traumatyczne (Anna Starobiniec «Посмотри на него»)
Współczesna rosyjska pisarka z powodu wad płodu musiała podjąć decyzję o terminacji ciąży. W swojej dokumentalnej książce pt. Посмотри на него opisała proces utraty nienarodzonego dziecka od momentu podejrzenia wady płodu aż do przeżycia żałoby po stracie syna. Zestawiając ze sobą rosyjski i niemiecki model procesu terminacji ciąży pokazała różnice w traktowaniu kobiety przez lekarzy poszczególnych krajów ujawniając jednocześnie, iż legalna aborcja to nadal temat tabu, który wymaga solidnego przepracowania. Przedmiotem rozważań w tekście będzie wskazania etapów traumy i żałoby, z jakimi zmagała się pisarka oraz reakcji na nie otoczenia.
Anna Stryjakowska, Trauma przemocy kazirodczej w opowieści «Сестрёнка» Kristiny Gepting
Opowieść Сестрёнка Kristiny Gepting reprezentuje nurt współczesnej literatury zaangażowanej, demaskującej szkodliwość patriarchalnego modelu rodziny, narastającej spirali przemocy i strategii milczącej pokory w obliczu cierpienia. Motorem narracji staje się wyznanie młodej kobiety o tym, że w dzieciństwie została ofiarą kazirodczego gwałtu. Przedmiotem analizy w proponowanym artykule będzie zarówno zilustrowany w utworze proces przepracowywania traumy i odzyskiwania podmiotowości przez ofiarę, jak i strategie radzenia sobie z naruszeniem kulturowego tabu przez najbliższych bohaterki. Kluczowym wnioskiem jest uznanie, iż bohaterowie w różny sposób identyfikują sam moment naruszenia tabu: dla przeciwników patriarchalnego status-quo jest nim haniebny czyn brata, dla jego obrońców – dopiero ujawnienie prawdy przez ofiarę. Dla pierwszych uruchomienie narracji o przemocy i wskazanie sprawcy stanowi przywrócenie właściwego porządku moralnego, drudzy widzą w tym zmącenie spokoju i jedności rodziny. Różnica postaw w portretowanej rodzinie odwołuje do antagonizmów światopoglądowych we współczesnej Rosji i Europie; Gepting świadomie nawiązuje do inicjatyw „#яНеБоюсьСказать” i „#MeToo” oraz do dyskursu ich przeciwników. Ze względu na aktualność podejmowanych w utworze zagadnień oraz jego społeczne zaangażowanie za adekwatny metodologiczny fundament rozważań uznano rozpoznania antropologii literatury oraz badań genderowych i feministycznych.
Комаровская Татьяна Евгеньевна, Рецепция шекспировской «Бури» в романе М. Этвуд «Ведьмино отродье»
Шекспировская Буря является претекстом для романа М. Этвуд Ведьмино отродье.
Основные темы Бури: месть и любовь, прощение и раскаяние являются основными темами и романа Этвуд. Герой романа Феликс Филлипс, постановщик шекспировских пьес, стал жертвой интриг своего помощника, которому он полностью доверял. Феликс, потерявший из-за Тони должность художественного руководителя театрального фестиваля, находит работу в колонии для преступников. Гениальный режиссер, он, подобно Просперо, обретает там власть над «нечистью», заключенными, магией своего искусства. Он ставит там шекспировские спектакли, которые пользуются большим успехом, и мечтает об отмщении своим врагам. Когда он считает, что момент настал, он ставит Бурю Шекспира, в которой будет еще одна «Буря» − его отмщение врагам.
Нравственные темы, разрабатываемые М. Этвуд в романе: Доброта и Власть. Доброта возможна только в отсутствии власти? Месть и Прощение. Прощение выше жажды мести. И о тюрьме из жажды мести, которую человек может создать сам для себя.
По Этвуд, главным героем ее романа является Калибан – ведьмино отродье. Калибан − аналогия преступников, с которыми работает герой. Этвуд, трактуя шекспировскую пьесу, говорит об ответственности Проспера за Калибана. И об ответственности общества за калибанов, поскольку оно само их создало.
Этвуд интерпретирует пьесу Буря как тюрьму для Проспера и тюрьму для Филлипса. Выходя из пьесы, оба героя покидают тюрьму своего гнева и жажды мести. В трактовке М. Этвуд, и пьеса Шекспира, и ее роман являются произведениями христианскими, произведениями католическими в своей трактовке вины и прощения.
Шестакова Элеонора Георгиевна, Национальные литературные мотивы: табу, нормы, сдвиги, трансформации
Проблема мотива еще со вт. пол. XIX ст. относится к одной из краеугольных для литературоведения и смежных с ним фольклористики, этнографии. Сейчас снова активизируется интерес к идеям Веселовского, Фрейденберг, сопряженным с теорией мотива и сюжета как базисных мировых формул и схем. Однако перед литературоведением по-прежнему, как и в XIX – XX вв., стоит задача исследования национального литературного мотива – основы уникальности национального словесно-культурного процесса и системы национальных литературных мотивов – условия формирования генетически-творческой памяти (Бочаров) и существования, сохранения своеобразия этого процесса. В связи с этим так и остаются не проясненными ответы на вопросы, вследствие чего же происходит появление (рождение) того или иного литературного мотива? Почему в лоне генетически-творческой памяти национально-литературной системы рождаются и становятся длинными, долгоиграющими (Бочаров) уникальные национальные мотивы и сюжеты, которые долго не падают и не сменяются новыми (Веселовский), несмотря на взаимодействие национальных литератур? Почему один литературный мотив становится во многом своеобразным эстетико-смысловым «хребтом», аксиологической осью, которые и определяют узнаваемость, уникальность национальных литератур и во многом заставляют писателя, поэта подчиняться общей национальной топике? Обратную – крайне важную – сторону этого вопроса необходимо сформулировать следующим образом. Вследствие чего, как и под влиянием каких социальных, историко-культурных и, главное, собственно художественно-эстетических факторов национальный словесно-культурный процесс табуирует определенные темы, не позволяя им быть «увиденными» и войти в «большой» текст литературы? Что по своей сущности и целям представляет табу на те или иные литературные мотивы? Что для писателей находится по обе стороны табу от художественно-литературного процесса? Как такое табу превращается в норму и происходит трансформация литературных мотивов? В качестве иллюстрации идеи вполне могут служить следующие эскизные и показательные примеры. Так, мотив провинциал, покоряющий столицу (город) больше присущ французской литературе, ассоциируется с произведениями и героями Бальзака, Стендаля, Дюма. Но при этом вряд ли, корректна трактовка образов Хлестакова, Чичикова, Раскольникова, Левина в пределах этого мотива. Табуирует и «не видит» русская литература, в отличие, например, от французской, мотив альфонс, растиньяк. Аналогично русским словесно-культурным процессом табуирован и мотив свадьба, на что обращала внимание уже русская критика XIX века. При всей запутанной жизни российского дворянства, которому было свойственно иметь множество незаконнорожденных детей, еще менее характерны для русской художественно-литературной традиции мотивы похищенный ребенок, семейная тайна, падчерица, преследуемый наследник, бастард, значимые для английской литературы (Скотт, Диккенс, Теккерей) и находящие отзвуки в русской прозе второго-третьего ряда, например, повести и романы Некрасова, Крестовского. Так что же такое табу на литературный мотив и могут ли табуированные мотивы образовывать свои системы, подобные системам проявленных литературных мотивов? Этому кругу вопросов и будет посвящен доклад (статья) в случае положительной оценки аннотации оргкомитетом.
Шубкина Екатерина Андреевна, Autofiction: “Модерная форма автобиографии эры подозрения”
В статье рассматривается процесс теоретического осмысления одного из самых дискуссионных жанров французской литературной традиции − autofiction, ещё не ставшей предметом исследований украинских учёных. Анализ концепций новой жанровой формы, предполагает сосуществование двух пактов: автофикционального “pacte du leurre” и автобиографического “pacte de sincérité”. Разнообразие подходов к изучению эволюции дефиниции, порождает разнообразие синонимических определений: «эгописание» (l’ecriture de moi), «автофабулизация», «трангрессивная автонаррация». Сегодня, уже легитимированная во французском литературоведении жанровая форма нуждается в принятии другими литературными традициями. Отсутствие теоретических границ, множество вариантов autofiction в современной литературе определяет актуальность исследования данного феномена.
Беспалов Алексей Андреевич, Мужское достоинство женщины-офицера: Надежда Дурова и гендерный режим «чести–достоинства» в аристократической культуре XIX в.
Ставший широко известным благодаря мемуарам самой Надежды Дуровой и фильму Гусарская баллада гендерно-курьёзный случай, произошедший в начале XIX в., не раз становился объектом научного исследования (в том числе в этом веке: Савкина, 2002, Бегунова, 2011, Приказчикова, 2015, Бояринова, 2016). Каждая из этих работ по-своему ценна, однако ни одна из них не ставит вопрос − почему образ "кавалерист-девицы" не стал иконой русского феминизма? Даже в специальных работах, посвященных истории женского движения (Юкина, 2003, Стайтс, 2004, Пиетров-Эннкер, 2005) Дурова не рассматривается как пример женской эмансипации, способный вдохновить других. Существующая точка зрения на биографию Надежды Дуровой как на "трансгендерный триумф" ("Воинский дух, упорное желание взять в руки оружие, не изменив физиологической природы, развернули в противоположную сторону пол Надежды Дуровой. В середине XIX века в имперской России, находящейся во власти сословных и религиозных схем поведения, Дурова пережила в буквальном смысле настоящий "трансгендерный триумф", с честью выдержав и в армии, и в жизни абсолютно все экзамены на мужскую идентичность" − Кирсанов, 2005) также не проблематизирует важность индивидуальной дворянской чести и достоинства отдельной личности − и это, на наш взгляд, способствует возможности нового подхода к интерпретации её биографии и образа, для которого важнейшим аспектом анализа станет индивидуальный жизненный "проект" Надежды Дуровой в контексте проблемы чести и достоинства в аристократической культуре Европы XIX в. (и России как неотъемлимой её части).
Удивительным образом проходящей красной нитью через сочинения Надежды Дуровой призыв дать ей как человеку возможность самой выбирать жизнь, достойную себя, теряется при попытках изучить её биографию за историей семьи (ведь сбежала она от своих родителей), историей пола (ведь сбежала она вслед за любовью − будучи лишенной возможности самой выбирать), историей полка ("(..) они даже гордились тем, что государь, своею волею поместив царскую крестницу именно в их полк, оказал им таким образом особое доверие, особую честь" − Бегунова, 2011, стр. 218), историей страны (ведь сбежала она сражаться с армией Наполеона). Необходимость "достойно" соответствовать профессии, ею выбранной, также становится основным аргументом в многолетней переписке с армейским руководством ради получения материальной поддержки − сначала для возможности нести службу, а после отставки − для получения пенсии. Затянувшаяся борьба за пенсию во многом и способствовала публикации ряда автобиографических текстов, ведь сделано это было не ради популярности, а по причине банальной необходимости зарабатывать на жизнь.
Изучение эпистолярного и мемуарного наследия Надежды Дуровой с точки зрения осознания дворянской чести и индивидуального человеческого достоинства представляется весьма продуктивным как для (гендерной?) истории, так и для современной ситуации противостояния личности "гибридному тоталитаризму" (если мне будет позволено воспользоваться таким неологизмом).
Левицкая Татьяна Владимировна, "Военная журналистика − не женское дело": Н.А. Лухманова о русско-японской войне
Надежда Александровна Лухманова (1841-1907) – прозаик, драматург, публицист, лектор. На сегодняшний день её имя практически забыто, но на рубеже XIX-XX веков она была известна всей России: её художественные и драматические произведения были широко востребованы, она выступала с лекциями в столице и за её пределами, работала журналистом в ведущих петербургских газетах. В возрасте 63 лет она приняла участие в русско-японской войне в качестве сестры милосердия и военного корреспондента («Петербургская газета», «Южный край»).
Во время своего пребывания на войне и позже в Японии Лухманова писала не только путевые заметки и статьи для газет, но также короткие пьесы, рассказы, основанные на реальных событиях ( Шаман, Черная полоса − Ёлка во дворце Чизакуин, Ли-тунь-чи), стилизации под китайские и японские сказки (Единственный понятный женщине язык, Душа человека, Тайфун, Золотая лисичка). Темы, к которым обращалась писательница, разнообразны: место и роль женщины на войне, организация госпиталей, неоправданные жертвы войны и проблема морального выбора, а также этнографические зарисовки, посвященные нравам и быту Маньчжурии и Японии.
Писательнице удалось проникнуть в традиционно «мужской мир» – путешествий и войны, и она описывает чувства женщины, оказавшейся в этих необычных условиях. Записи Лухмановой можно отнести к жанру травелога: причем оппозиция «свой/ чужой» чувствуется не только при описании иной культуры, но и при описании отношений внутри русского военного лагеря. Своим участием в военной кампании Лухмановой удалось расширить границы женского творчества, продемонстрировать «женский взгляд» на войну, фокусирующийся не только на сводках с поля боя, но и на психологическом состоянии бойцов и мирного населения.
К сожалению, ее деятельность в качестве военного корреспондента подвергалась жесткой критике и откровенным издевкам: газета «Крымский курьер» обвинила Лухманову в том, что та в поисках громкой славы посмела взяться «не за свое дело»; «Биржевые ведомости» до неузнаваемости искажали статьи писательницы; газета «Свет» высмеивала деятельность Лухмановой частушками; сладострастная старуха-корреспондент стала постоянной героиней газеты «Русь». Общий вывод критиков был един: военная журналистика – не женское дело.
Загидуллина Марина Викторовна, Публичное осмеяние табуированных форм как знак преодоления культурных запретов
В докладе предполагается осветить культурные механизмы публичного осмеяния "не-нормы" (в прессе, выступлениях политиков, официальной культуре), которые, с точки зрения автора, свидетельствуют о точке перехода от табуированного к нежелательному, но приемлемому в рамках нормируемой культуры. Материал доклада − практики осмеяния в прессе новаторских решений в искусстве начала ХХ века (в частности, неопримитивизм в России), кинофильмы для детей, включающие осмеяние табуированных практик (на примере "Королевства кривых зеркал" А. Роу, 1963), агитационная видеореклама в России 2018-2020 годов.
Закирова Наталия Николаевна, Природосообразность как норма в экогуманистическом наследии В. Г. Короленко
В статье В. Г. Короленко открывается для современного читателя в новом ракурсе: речь идёт о вкладе писателя в процесс экологизации русской литературы. В свете экогуманизма жизнетворчества анализируются биография, частная жизнь, мировоззрение, общественная и эстетическая позиции, уточняется значение писателя-правозащитника в общем историко-литературном процессе, освещается региональный аспект в короленковедении.
Муслієнко Олена Вячеславівна, Микола Хвильовий: текст тіла у тексті абсурду
Микола Хвильовий – український письменник-модерніст, чия творчість останнім часом стала об’єктом численних літературознавчих досліджень. Один із продуктивних векторів літературознавчого аналізу – дослідження абсурду в семіосфері художньої прози М. Хвильового. Абсурдність, породжена відчуттям неподоланної випадковості «тут-буття», існуванням без підстави й мети, переживається особливо яскраво. У художньому проекті митця саме тіло людини стає тією точкою, у якій фокусується трансгресивний досвід. Травми та трансформації тіла відбуваються у зоні нігіляції сексуального табу (Легенда, Санаторійна зона, Сентиментальна історія, Чумаківська комуна, Заулок), виняткова увага митця до формування тексту тіла у тексті абсурду проявляється у поетичній метафорі з використанням обсценної лексики на позначення реалій тогочасного життя (Лілюлі).
Шаф Ольга Вольтівна, Гомоеротика як колоніальний «сюжет»: Гнат Михайличенко та його «блакитний роман» з революцією
Розглядається специфіка художнього втілення психопатологічних, передусім – гомосексуальних, смислів у творчості Гната Михайличенка (Блакитний роман, Історія одного замаху, Місто та інші твори) на рівнях невротичного наративу, образу нарцисичного, розщепленого Я, спокушеного імперським сильним «батьком» (більшовизмом). Симптоматичне для драматичної доби 1914 – 1920-х років в Україні (Перша світова війна, Жовтневий переворот, Громадянська війна та визвольні змагання) письмо Гната Михайличенка оприявнює інвертованість національної маскулінності, її психічну незрілість, конфліктогенні взаємини з материнською фігурою України, гомосексуальне синівське улягання перед сильною батьківською фігурою завойовника-чужинця. Психоаналітичний підхід до тексту Гната Михайличенка та його контраверсійних, «незручних» смислів проливає світло на табуйовані довгий час теми української літератури модернізму.
Костюшко Екатерина Тадеушевна, Эвфемизация денежных отношений в рамках купли-продажи в белорусской рекламе
В статье обсуждается наблюдаемая в рекламном дискурсе тенденция к эвфемизации слова «деньги» и наименований действий в рамках купли-продажи в современной белорусской рекламе как способ адаптации прагматически ориентированного текста к фактору адресата. Выявлен перечень эвфемистических единиц, используемых для избегания прямого наименования действий рекламодателя и потребителя в рамках купли-продажи. Проведено сопоставление контекстов с прямыми наименованиями и эвфемистической заменой, отмечены содержательные характеристики лексем и особенности их включения в структуру текста. Обозначены основные факторы, влияющие на характер и функции употребления лексем, входящих в тематическое поле «деньги» и называющих действия в рамках купли-продажи.
Zelezinskaya Natallia, Suicide is not a Literary Taboo
The article contemplates upon the idea of suicide in European and American literature. Starting with the Renaissance tragedy where suicidal denouement is a characteristic feature the article provides a long list of suicidal heroes and the reasons for their popularity. The author puts the question when and why suicide has become a taboo in literature and whether we still feel against it.
Anna Alsztyniuk, Табу ў антыўтопіі Юры Станкевіча "П'яўка"
У сучасным літаратуразнаўстве ўсё часцей можна пачуць галасы, што ў навейшай літаратуры няма тэматычных абмежаванняў, а пісьменнікі не баяцца ўздымаць у сваіх творах самыя вострыя пытанні. Яркім пацвярджэннем гэтаму – творчасць беларускага пісьменніка-наватара Юры Станкевіча, якога крытыкі лічаць майстрам літаратурнай правакацыі. Зварот да табу-тэмаў у рамане П'яўка: негетэранарматыўнай сэксуальнасці, прастытуцыі, канібалізма – чарговы этап творчай эвалюцыі пісьменніка. У новым для беларускай літаратуры жанры антыўтопіі Станкевіч спрабуе чарговы раз спыніць маральнае падзенне сучасніка, паказваючы яму магчымы лёс краіны, якая сарвала з традыцыямі мінулых пакаленняў.
Aleksander Janiszewski, Wanda Michajłow jako tabu zachowania ludzkiego: mikrokosmos Czesława Straszewicza w «Kukułkach z lasku Vizile»
Ванда Михайлов живёт в железнодорожной будке у своего отца, стрелочника близ станции Турмонты (Литва, Варшавско-Петербургская железная дорога). Её образ жизни отличается от обычного для других людей. Она всё время представляет себя вождём толпы, демоса, народа, который надо вести к каким-то вершинам во имя социального переустройства. Ведёт воображаемые диалоги с политиками первой половины ХХ века, прежде всего с Муссолини и Рузвельтом. Во вторую очередь со Сталиным и Гитлером. В конце концов Ванда создаёт себе и в себе определённый мир, который является антагонистом по отношению к миру реальному. Но мир-антагонист, внутренний мир лесовички (ненормальной из лесу. – Я. А.) становится в чём-то подобным идеологии Петра Верховенского из «Бесов» Достоевского и толкает её на поступок, который является табу с точки зрения обыкновенного человека, однако обычным с точки зрения безумца и сумасброда.
Ewa Pańkowska, Motyw śmierci w wybranych utworach Michaiła Jelizarowa
W niniejszym artykule podjęta zostanie próba odpowiedzi na pytanie, czy śmierć nadal pozostaje dla nas tematem tabu. Jako materiał badawczy posłużą tu wybrane utwory Michaiła Jelizarowa, współczesnego rosyjsko-ukraińskiego pisarza i muzyka, zdobywcy literackiej nagrody „Rosyjski Booker” (2008) i nagrody „Narodowy Bestseller” («Национальный бестселлер», 2020). „Śmierci” (często gwałtownej) w tekstach tego kontrowersyjnego i nietuzinkowego twórcy jest istotnie dużo, a zainteresowanie „nekroestetyką” − wyraźnie zauważalne; w swojej ostatniej powieści Ziemia (Земля, 2019) prozaik odsłania zaś „całą prawdę” o przemyśle cmentarnym. Przedmiotem analizy, oprócz wymienionej już powieści, będą także opowieść Paznokcie (Ногти, 2001) i powieść Bibliotekarz (Библиотекарь, 2007).
Katarzyna Drozd, Sytuacja języka białoruskiego po 1991 r. i jej odzwierciedlenie w literaturze. Język jako kulturowe tabu
Sytuacja języka białoruskiego po 1991 r. jest na Białorusi szczególna. Oficjalnie bowiem ma on status urzędowego. Jednak w przestrzeni społecznej został w dużej mierze wyparty przez język rosyjski. W momencie przemian społeczno-politycznych lat 90. XX w. miała miejsce druga fala białorutenizacji. Próba odgórnego wprowadzenia języka białoruskiego do codziennego użytku paradoksalnie wywołała opór społeczeństwa. Jednak wraz z dojściem do władzy Aleksandra Łukaszenki i wprowadzanych reform mających na celu zwiększenie kompetencji prezydenta, zmniejszenie roli parlamentu używanie języka białoruskiego było postrzegane jako wyraz sprzeciwu wobec władzy. Użycie w przestrzeni publicznej języka białoruskiego utożsamiano zaś z formą nacjonalizmu. Władze zaś, szczególnie na przełomie XX/XXI wieku wyrażały swój negatywny stosunek do języka białoruskiego.
Sytuacja społeczno-polityczna znalazła odzwierciedlenie we współczesnej literaturze białoruskiej, gdzie kwestia języka i jego roli jest jednym z motywów. Nierzadko też bohaterowie poprzez język i związaną z nim świadomość odrębności narodowej mają poczucie wykluczenia. Stosunek bohaterów do języka białoruskiego jest zagadnieniem niezwykle istotnym i wartym analizy.
Joanna Dziedzic, Cielesność i erotyzm w poezji Afanasija Feta
Tytułowe kategorie w poezji Feta związane są przede wszystkim z obrazem kobiety. Piękno kobiecego ciała jest jednym z wiodących motywów zarówno wierszy antologicznych autora Diany, jak i innych jego liryków. W utworach lirycznych Feta wyraźnie zarysowane jest dwojakie podejście do tytułowych zagadnień. W jego wierszach antologicznych, inspirowanych kulturą starożytnej Grecji i Rzymu, cielesność i erotyka nie stanowią tematów tabu. Fet, pod wpływem antycznego światopoglądu, traktuje te kategorie jako naturalny element ludzkiego istnienia. W utworach tych poeta opiewa piękno i harmonię ludzkiego, głównie kobiecego, ciała. Przy czym nagość i cielesność niekoniecznie muszą łączyć się z erotyką. Temat miłości fizycznej jest sygnalizowany przez Feta subtelnie, często z wykorzystaniem motywów antycznych (obecność mitologicznych bóstw – Erosa, Satyra).
Odmienne podejście do tytułowych kategorii prezentuje Fet w swej liryce miłosnej. W tej grupie wierszy kreśli on obraz kobiety, skupiając się w opisie przede wszystkim na wybranych elementach fizyczności (włosy, głowa, pierś). Ważniejszą rolę odgrywa tu intymna, często pełna erotycznego napięcia, atmosfera. Przedmiotem uwagi jest nie tyle samo ciało, co jego fizyczna reakcja (wzburzony oddech, nieśmiały oddech, błysk oczu, nierówne bicie serca) na rozgrywające się w danym momencie wydarzenia. W tekście zasygnalizowana została także interesująca interpretacja miłosnej liryki autora Bachantki zaproponowana przez Michaiła Wajskopfa, który wskazuje na obecność w niej elementów wampiryczno-gotyckiego erotyzmu.
Jadwiga Gracla, Amoralny, inny, piękny – kilka uwag o bohaterach dramaturgii początku XX wieku
Dramaturgia początku XX wieku prezentuje bohaterów odbiegających od ustalonych kanonów: moralności, piękna, postawy. W szkicu autorka skupia uwagę na tych przejawach zachowania bohaterów, które odbiegają od ustalonych norm – zarówno w sensie obyczajowości (np. w sztukach Miereżkowskiego), czy też postawy poznawczej (np. sztuki Sołoguba). Analiza przeprowadzona w tekście wskazuje na ich odmienność wobec normy, przełamywanie tematów tabu i swoiste, dekadenckie, pojmowanie piękna i możliwości umysłu.
Mariusz Leś, Kanibalizm w fantastyce naukowej
Motywy kanibalistyczne w fantastyce nie należą do rzadkości, ale należy przy tym wskazać przewagę fantastyki grozy w sięganiu po tę kontrowersyjną tematykę. W granicach horroru zadaniem analizowanych w artykule motywów jest wzbudzanie fundamentalnego dla tej konwencji lęku połączonego z abominacją.
Kanibalizm prowokuje do interpretacyjnego uruchamiania popularnych artystyczno-filozoficznych dyskursów, w których traci on swój tabuistyczny charakter na rzecz metaforyzacji i alegoryzacji. Pozwala on wówczas na wyraźniejsze powiązania destrukcyjności spotkania z Innością jako konsekwencją odrzucenia, najczęściej cielesnego aspektu ludzkiej egzystencji. W interpretacjach pojawiają się zatem wątki tanatologiczne, ksenologiczne, dystopijne, psychologiczne, a nawet metareligijne. Większość z nich sięga do wydobycia dwuznaczności kategorii monstrualności oraz do paradoksalizacji intensywnych dążeń oraz doznań emocjonalnych, na przykład związanych z psychofizycznością intymnych kontaktów międzyludzkich, od miłości platonicznej do sadyzmu i sadomasochizmu.
Fantastyka naukowa, dzięki wymogowi wprowadzania motywacji pararealistycznej (opierającej się na obecnych hipotezach naukowych), zaostrza – w porównaniu z horrorem – tabuistyczny wymiar kanibalizmu, otwierając wachlarz możliwości, od auto- do egzokanibalizmu. Autorzy tej konwencji poruszają się na granicy wspomnianych wyżej przedstawień figuratywnych prowokujących interpretacje metaforyzujące oraz przedstawień o ambicjach poszerzania wiedzy dyskursywnej, dążących do podważania dominującego światopoglądu lub światopoglądów z nim konkurujących.